|
ВИРТУАЛЬНАЯ РЕТРО ФОНОТЕКА Музей Истории Советской Массовой песни
Главная
|
|
Владимир БунчиковКогда душа поет … (Воспоминания певца)
|
Часть перваяГлава 10. Так начиналась война… По приезде в Москву, театр стал готовить оперу Тихона Хренникова «В бурю». Музыка оперы очень хорошая, мелодичная, прекрасно запоминается. Вообще Т.Н.Хренников хорошо знал вокал, а это имело большое значение. В свое время музыка вызывала горячие споры. Критики указывали на слабость речитатива, даже на мелодическое однообразие. Другая часть критиков оспаривала эти упреки. Для Немировича-Данченко важнее всего была широта музыки Хренникова, искренность, задушевность мелодий. Стихия народной песни, наиболее органичная для Хренникова, оказалась близка замыслу монументальной народной трагедии, к которой так стремился в этом спектакле режиссер. Любовная линия Леньки и Натальи, их жизненная драма – не главное содержание оперы. Но их драма сливалась с самой важной сущностью спектакля, которая заключалась в искании народом социальной правды через правду личного жизненного самоопределения. Через кровь, обман и разруху приходил подлинный герой спектакля – крестьянский народ к правде Ленина и за это готов был отдать свою жизнь. Эта опера имела очень большой успех. Режиссер наполнил народную трагедию тожеством революционной идеи и довел спектакль до такой степени идейной насыщенности, что впервые на оперной сцене стал возможен живой образ вождя революции Ленина. И состав оперы был хороший. Прекрасно пела Прейс – Наталью, темпераментно, особенно хорошо ей удавались лирические сцены. Хорош был Канделаки в партии властителя села Петра Сторожева. В финале спектакля, когда Сторожева убивают, зал буквально разражается овациями. Однажды к нам в театр на этот спектакль приехал И.В.Сталин. Пел, конечно, первый состав. Сталин остался доволен этой оперой и ее постановкой, нам потом об этом сообщил главный режиссер театра Мордвинов.
В.Бунчиков в роли Риголетто
Попутно мы стали готовить классическую оперетту «Прекрасная Елена» и оперу «Риголетто». Режиссер оперы – Саратовский. Слава богу, что текст не меняли. Только что купюр открыли в финале. На мой взгляд он никому не нужен был. Джильда поет в мешке целую сцену. Премьеру этой оперы мы решили играть в Ленинграде. Она прошла с большим успехом. Я пел партию Риголетто. У меня к тому времени уже был дублер Аникиенко. Отдыхая в Железноводске, получаю на пятый день телеграмму: «Срочно вылетайте петь заключительную сцену из Онегина с ленинградским оркестром». Отказывать мне не хотелось, так как они мне сделали путевку. После обеда поехал репетировать. Татьяну пела Кнарик Григорян. Пели под рояль, пианист был хороший и наша «на скорую руку» репетиция прошла более-менее нормально. Наступил вечер. Каково же было мое удивление, когда я увидел дирижера. Это был Коган, который провалил меня в Ленинградском Малом оперном театре. Я не подал вида, что его знаю, и нас познакомили. Он меня не узнал или сделал вид, что не узнал. Я очень волновался, потому что петь с таким оркестром – это большая честь, а я пел без оркестровой репетиции. Но все прошло благополучно. В этом оркестре играло много моих друзей по Ленинграду. Рад был с ними встретиться. Накладок в моем выступлении не было, меня поблагодарили, и я счастливый уехал опять долечиваться в санаторий.
Сцена из оперы И. Дзержинского "Тихий Дон" В.Бунчиков в роли Митьки Коршунова.
В Москве я узнал, что наш театр встал на капитальный ремонт. Наша дирекция договорилась с Дворцом культуры автозавода им. Сталина (теперь он называется Дворец культуры им. Лихачева), что мы будем там играть, тем более, что сцена там хорошая, акустика тоже. Вечером на спектакле «Чио-Чио-Сан» узнали, что умерла жена Владимира Ивановича. После спектакля мы все поехали во МХАТ, где лежала покойная. Было много актеров, ее многие знали, это была милая женщина. Еще совсем недавно мы были у них в гостях, и пили чай из самовара. Кемарская пела из «Травиаты», я пел романс «Для берегов Отчизны дальней». На другой день были похороны. Владимир Иванович держался молодцом, но когда стали закапывать, он заплакал. Сразу же уехал в Барвиху. После отдыха он нам подарил сувениры. Мне подарил золотой брелок с камнем. Эта дорогая для меня реликвия цела до сих пор, я ее очень берегу как память о Немировиче-Данченко и его милой супруге. Театр стал готовится к постановке оперы «Семья» (была такая картина «Искатели счастья»). Мне дали учить партию Нахмана. В кино ее играл замечательный артист Зускин. Его и пригласили к нам работать, поскольку он хорошо знал быт деревни, где происходило действие. Музыка оперы - Ходжа Айнатова. Мы уже репетировали, когда вдруг открылась дверь и вошел Владимир Иванович. Мы были в гриме и в костюмах. «Почему у Нахмана плохой грим и костюм. Не может такой муж быть у такой красивой Блюме» – сказал он. Пришлось все изменить – мне сделали новый костюм, грим тоже переменили. С этим спектаклем мы поехали на гастроли на Украину, но, к сожалению, эта опера успеха не имела. Жаль, потому что музыка очень хорошая.
Сцена из оперы "Семья". В.Бунчиков в роли Нахмана
Ремонт нашего театра закончился – его не узнать. Большая сцена, оркестровая яма. Но играем по-прежнему по очереди с театром Станиславского. Они готовят оперу «Бал-Маскарад», но нас даже не пускают на репетиции. После долгих просьб нас пустили на генеральную. Постановка главного режиссера Туманова великолепная, мы сидели, буквально замерев от восторга. Наступил 1941 год. Играем старые спектакли, ездим на гастроли. Должен сказать, что наш театр пользуется успехом, нас всегда хорошо принимают, не говоря уж о Джаз-голе. Летом снова поехали в Мурманск. Я живу на частной квартире на пятом этаже. Белые ночи светлее чем в Ленинграде. Однажды объявили учебную тревогу, все побежали в убежище. У них в городе насчет этого порядок и дисциплина. Как это помогло в дальнейшем!
Фрагмент афиши московского музыкального театра.
Мы должны были поехать на несколько дней в Полярный, но начальник Дома Красной Армии не хочет нас принимать, так как у них неспокойно. Да и над Мурманском все время летают самолеты. Наконец уговорили начальника, наши поехали на один концерт. Джаз-гол остался в Мурманске – решили тоже дать один концерт. Пришли в театр – народу совсем мало. Это нас удивило. А военных и того меньше – их просто не пустили в город. Концерт провели без особого подъема. Что-то назревало, а мы еще ничего не знали. Идем домой, а на улице – ни души. В чем дело? В шесть утра нас разбудила встревоженная хозяйка и сказала, что началась война. Включили радио, послушали речь Молотова. Побежали в театр, там полно народа, объявлена мобилизация. Ждем из Полярного наших, они что-то не едут. Прошли сутки, а наших товарищей нет. Мы волнуемся. Я видел, как наши сбили немецкий самолет, летчик прыгнул с парашютом. Наконец наши приехали. Оказывается за ними охотился немецкий самолет, сбросил две бомбы, но не попал – наш капитан был опытный. На пароходе, кроме наших артистов были еще жены и дети моряков. Нам приказано было быстро и без шума собраться и всем на вокзал. В случае появления немецкого самолета быстро разойтись. Вокзал был рядом, ждем нашего поезда, почему-то было очень холодно. К вечеру подали состав, мы тихо погрузились и ночью тронулись. В пути подолгу стояли, видели разрушения, пожары. Стало жутко, конечно никто не спал. На одной из маленьких станций к нам погрузили двух раненых, третий лежал закрытый простыней на носилках. С ним была девушка. Она нам рассказала, что на носилках лежит убитый летчик, раненый лежит врач, он летел на задание, и его сбили наши зенитчики, приняв за немца. В Петрозаводске их сняли с поезда. В Ленинград прибыли рано утром. В город нас не пустили. Я смог только позвонить знакомым, их эвакуируют на Урал. Все небо Ленинграда в аэростатах, кругом одни военные. В Москву ехали третьим классом, на третей полке. Когда приехали в Москву, то я узнал, что наш театр объединился и теперь стал называться Музыкальный театр им. Станиславского и Немировича-Данченко. Главным режиссером назначили Туманова. Через несколько дней театр организовал концертную бригаду на фронт. Я так же входил в эту бригаду. Нам дали чтицу из театра им. Ленинского Комсомола и баяниста. Из театра нас было трое. Направили нас на Малоярославское направление. Выступать приходилось в нетопленых избах-читальнях, при керосиновой лампе. Кругом темнота, ничего не видно. Когда же выезжали в действующую армию, то было как-то веселее. Помню, стою я на грузовике, пою, а сам смотрю на небо. Вдруг слышу звук немецкого самолета. Смотрю, не летит ли бомба, а сам продолжаю петь. Пел я русскую народную песню «Метелица», наш баянист, как увидел самолет, с перепугу взял на тон выше. Страшновато было ночью, когда нам одним приходилось возвращаться после концерта на базу. Идти приходилось лесом, курить нельзя, говорить тоже, только шепотом. Слышим, как летят немецкие самолеты на Москву, и сердце обливается кровью. Когда началось отступление наших войск, нас отозвали в Москву. Недели три мы были в Москве. Выступали в госпиталях, на призывных пунктах. В свободное от выступления время дежурили на крыше театра. Так же приходилось дежурить и на крыше дома на Метростроевской, где я жил. Спать почти не ложились. Только ляжешь – голос Левитана: «воздушная тревога». Один раз недалеко от дома попала фугаска, меня отбросило на противоположную дверь, много раз приходилось тушить зажигалки. Понемногу московские театры стали эвакуироваться. Наш театр должен был уехать в Пермь, но почему-то остался. Большой уехал в Куйбышев, а мы сидели в театре буквально на чемоданах. В ночь на 16 октября я остался ночевать в театре. Жена с дочкой и теща были отправлены домой. Ночью меня разбудил Ценин и сказал: «Володя, вам нужно уезжать, в Москве оставаться нельзя». Узнал, что мы поедем в Среднюю Азию, но в какой город, точно не сказали. Нас должен был сопровождать бывший администратор Айседоры Дункан Илья Ильич Шнейдер. Я его плохо знал, хотя и видел много раз в театре. Нас набралось человек двадцать пять. Достали машину и поехали на Павелецкий вокзал, просидели там сутки, до следующего вечера. Не было вагонов. На вокзал пришел отец моей жены Петр Иванович, передал нам сухари, которые мы забыли, попрощался с нами. Спустя шесть месяцев он умер. Поздно ночью подали состав, темнота кромешная, нашли с трудом наш вагон и только мы уселись, как объявили воздушную тревогу. Приказали всем выйти из вагонов. Поднялась страшная стрельба, только я вышел из вагона, как наш поезд тронулся. Мы скорее опять в вагон. Когда утихло, то мы поехали. Был какой-то кошмар! По дороге я узнавал, кто с нами едет, многих я не знал. До Куйбышева ехали около трех суток. Дирекция нашего театра и Комитет по делам искусств разместили нас в школе, где жили многие артисты большого театра. Мы просили нашу дирекцию ехать обратно в Москву, но нам заявили, что мы должны ехать в Ашхабад. Через несколько дней нам дали вагон, мы погрузились, в поезде оказалось много наших, которые уехали раньше. Набралось много народу, были и те, которые к нашему театру никакого отношения не имели. Одно было хорошо – что с нами едет наш директор Илья Миронович Шульгейт. На дорогу нам дали немного продуктов. Дорога была чрезвычайно трудная, долго стояли на станциях, пропускали войска. На вокзалах жуткая картина: много голодных, женщины и дети плачут, все бегут, словом страшно даже вспомнить. Приехали в Ташкент. Что там делалось – невозможно описать. На площади тысячи людей, сидят кто на чем. Все это эвакуированные и куда их денут трудно представить. Из Ташкента выехали на другой день. Настроение у всех подавленное, у Ильи Мироновича сделался сердечный приступ, его сняли с поезда. Как поедем без директора – не представляли. Приехали в Ашхабад, нас никто, конечно, не встретил. Администратор пошел в город к местным властям. Надо как-то устраиваться. Вскоре они вернулись. Нас разместили человек десять в кукольном театре. Когда все устроилось я пошел посмотреть на город. В магазинах есть даже белые булки, мыло простое и душистое, вино, папиросы. Но это длилось недолго. Постепенно все исчезло, появились карточки, стало жить трудно. Из писем узнали, что театр не думает приезжать, отношение к нам изменилось в худшую сторону. В один из дней устроили собрание, стали решать, что нам делать дальше. Мы решили сформировать бригаду и работать до тех пор, пока к нам вновь не вернется из больницы Илья Миронович. Силы у нас были неплохие, начали заниматься. Приготовили несколько сцен из спектаклей «Евгений Онегин», «Кармен», скетч, а главное мои мысли были организовать Джаз-гол. Из старых участников было только четыре человека, набрали из своих артистов, стали репетировать и кое-что получилось. У нас был очень энергичный администратор Илья Ильич, о котором я уже писал. Он все и организовал. Достал вагон и мы стали ездить по дорогам Средней Азии. В первую очередь стали вступать в госпиталях, в воинских подразделениях. Привозили продукты своим семьям, делились друг с другом, чем могли. Стали писать письма в Москву, что бы нас вернули, но нам отказывали, кто-то не хотел нашего возвращения. Вернулся из больницы Илья Миронович, стало намного легче. Зимой 1942 года я получил приглашение работать на всесоюзном радио, кто-то за меня похлопотал. Решил поговорить по этому поводу с директором. Он меня выслушал и сказал, что советовать трудно, но отказываться от такого предложения нельзя. Концерты наши продолжались, на одной станции мы попросили нашего администратора устроить нам баню. Он договорился с заводом, что нам подадут горячую воду. Сидим в предбаннике, ждем, воды нет. Наконец вода пошла, началось мытье, и о ужас – многие оказались в мазуте. Все прекратилось, стали отмывать мазут. Баня не удалась. Дальше наш путь в Сталинабад. Там дали три концерта, я купил немного картофеля и риса, в Ашхабаде этого нет. В городе Термесе наш администратор сказал, что здесь сойдет и задержится на один день. Наш вагон стоит в тупике, сидим и ждем. Наконец он является, очень веселый, открывает портфель и показывает нам пропуск в Москву. Мы все притихли, ждем, что он будет говорить. Без него нам здесь делать нечего. Но он нас успокоил, сказал, что возьмет наши паспорта, а на следующий день чтоб мы его встречали на вокзале. Я раздал продукты, которые получил для нашей бригады и мы легли спать. Думы нас всех одолевали, сон не шел. Утром пошли в клуб посмотреть, где мы будем выступать. Настроение у всех плохое, что там Илья Ильич, какие новости он нам привезет? Концерт прошел, стали ждать ночи. Вокзал маленький, темно, а на той стороне светло, много огней. Это Афганистан. Но вот подошел поезд. Вышел Илья Ильич, ничего нам не сказал. Зашли в свой вагон, горит одна свеча, сидим в полном молчании. Наконец он открывает свой портфель, достает наши паспорта и пропуска в Москву. Мы все ожили, такая радость! Но пропуска только нам, а ведь у всех семьи, что же нам делать?
В эвакуации. Выступление артистов Джаз-гола в г.Ашхабаде. 1942 г.
Решили ехать одни, договорились, что через несколько дней поедем. Я все продукты и деньги, которые были, отдал жене. По дороге мы еще дали несколько концертов. В Ташкенте мы стояли два дня, дали там один концерт. Ехали мы дней шесть. Вот и долгожданная Москва. Здесь никто не знал, что мы приедем. Дома мне очень обрадовались, все будет веселее. В театр нас в большинстве не приняли. Взяли только Голембу, Дойникова и Полякова. Туманов мне сказал, что сейчас для меня нет репертуара, а приедет Владимир Иванович и что-нибудь придумает для меня. Одним словом, все разбрелись, кто куда. Надо срочно устраиваться, так как карточки у меня нет. Я пошел на радио к Гринбергу, главному редактору. - Надумали!? Я иду на уступки, подпишите договор на десять передач - сказал он мне. Я же попросил лист бумаги и написал заявление. - Я к вам на постоянную службу. Он молча подал мне руку. Итак, я на радио.
Послесловие
Оглядываясь назад и осмысливая давний свой уход из театра на радио, я, по прошествии сорока лет, вынужден оценить это как значительную веху в моей жизни. Театр, который я любил всем сердцем с юных лет, мне предстояло покинуть не на время, а насовсем. Сделать это было нелегко. Дело в том, что моя любовь к театру была взаимной. Зритель принимал меня хорошо, печать отзывалась похвально. Был тесный круг друзей и товарищей по призванию, с которыми приятно было делить трудности и успехи, а также, что греха таить, и неудачи. И все же выбор был сделан – я ушел из театра на радио. Что бы в полной мере понять мои раздумья и колебания, которые предшествовали моему уходу из театра, следует знать, какова была атмосфера, в которой я жил и творил. Я испытывал творческую неудовлетворенность, досаду, что не было для меня новых партий, а сидеть в театре и получать только зарплату, мне было как-то неудобно. Я выполнял все, что мне поручали, но те партии, которые мне нравились, оставались только мечтой. Кроме того, мне было обидно, что Туманов не хочет меня брать снова в труппу. Он мне говорил, что для меня нет репертуара, а только обещал, что когда приедет Владимир Иванович Немирович-Данченко, тогда они обсудят, что мне петь. Я понял, что меня он принимать не хочет. Очевидно, была другая причина. Радиокомитет давно меня уже приглашал в штат, так как я часто у них выступал. Там было больше возможностей и большой репертуар, на радио часто ставили оперы, оперетты, я смогу петь камерные произведения, а так же песни. Я понимал, что творческий багаж должен качественно улучшаться и пополняться, иначе не только расти не будешь, но и выдохнешься. А я хотел достичь многого и верил, что мне это дано.
Конец первой части
Назад // В оглавление книги // Дальше
См.
также информацию о Владимире Бунчикове и Владимире Нечаеве на странице биографий певцов
>>>; См. также записи песен в исполнении Владимира Бунчикова >>>; См. также записи песен в исполнении Владимира Нечаева >>>;
Полный каталог записей сайта "Виртуальная Фонотека" >>>
|
